«Пена дней» и другие истории - Борис Виан

пробивался желтый песок. В конце коридора слабый ветерок теребил на окне тяжелую ветку гепатроля. И Анжеля охватило то же ощущение, что недавно вечером у Клода Леона: будто он просыпается.

– Осточертело мне все, – сказал он, – пошли прошвырнемся.

– Как это «прошвырнемся»? – не понял Анна.

– Да оставь ты свои расчеты. Пошли лучше погуляем.

– Но надо сперва доделать…

– Потом доделаешь.

– Я устал как собака, – сказал Анна.

– Сам виноват.

Анна мгновенно расплылся в улыбке:

– Я не один виноват. У меня есть соучастница.

– Тогда нечего было брать ее с собой, – сказал Анжель.

– Да, если бы не она, я бы не так хотел спать.

– Никто не заставляет тебя спать с ней каждый вечер.

– Но ей это нравится, – сказал Анна.

Анжель поколебался, потом произнес:

– Ей бы это понравилось с кем угодно.

– Сомневаюсь, – ответил Анна. Он подумал и продолжал без тени самодовольства: – Я, правда, предпочел бы, чтобы она занималась этим понемногу со всеми и чтобы мне было плевать. Но она хочет только со мной; кроме того, мне пока еще не плевать.

– Почему ты не женишься на ней?

– Ох, – вздохнул Анна, – потому что рано или поздно мне все-таки станет плевать. Вот я и жду, когда станет.

– А если не станет?

– Не стало бы, если бы она была моей первой женщиной. Но в этом деле всегда идет по убывающей. Первую женщину ты любишь очень сильно ну, скажем, два года. Потом вдруг начинаешь замечать, что она для тебя уже не то, что прежде.

– Почему? – спросил Анжель. – Ведь ты ее по-прежнему любишь.

– Уверяю тебя, это так, – сказал Анна. – Любовь может длиться больше двух лет, может и меньше, если ты сделал неудачный выбор. Внезапно ты обнаруживаешь, что другая действует на тебя точно так же, как действовала первая, и ты молодеешь на два года. Но на этот раз все длится лишь год. И так далее. Заметь, что ты одновременно можешь все так же любить первую, встречаться с ней, даже спать, но все равно это уже не то, что раньше. Любовь опускается до уровня условного рефлекса.

– Ерунда все это, – сказал Анжель. – Не думаю, чтоб я был устроен так же.

– Ты не можешь ничего изменить, – заметил Анна, – все мы так устроены. В сущности, нет нужды в какой-то одной, определенной женщине.

– Физически – может быть, – сказал Анжель.

– Нет, не только физически. Даже с интеллектуальной точки зрения незаменимых женщин нет. Они все слишком примитивны.

Анжель не отвечал. Они стояли в коридоре, Анна подпирал дверной косяк своей комнаты. Анжель посмотрел на него. Потом, задыхаясь, произнес:

– И ты говоришь такое… И это говоришь ты?..

– Да, я знаю, – сказал Анна.

– Если бы мне отдали Рошель, если бы она меня любила, мне бы никогда не понадобилась любовь другой женщины.

– Понадобилась бы. Года через два-три, ну четыре. И если бы к этому моменту она любила тебя как прежде, ты сам постарался бы все изменить.

– Зачем?

– Затем, чтобы она тебя больше не любила.

– Но я сделан иначе, чем ты, – сказал Анжель.

– Женщины начисто лишены воображения, – продолжал Анна. – Они уверены, что достаточно их присутствия, чтобы заполнить жизнь. Но в мире так много всего другого.

– Неправда, – сказал Анжель. – Я тоже так рассуждал, пока не узнал Рошель.

– После того как ты ее узнал, ничего не изменилось. Все так и осталось. Мир богат и разнообразен. Взять хотя бы эту острую зеленую траву. Ужасно приятно потрогать ее рукой и раздавить в пальцах скорлупку желтой улитки. Здорово растянуться на сухом горячем песке и смотреть на коричневые блестящие зернышки, из которых он состоит, и почувствовать, как он струится сквозь пальцы. Или смотреть на голый рельс – голубой и холодный… он издает такой чистый звук… А можно наблюдать, как пар вырывается из вентиляционной трубы, или… я даже не знаю, что еще.

– И это говоришь мне ты, Анна…

– Или возьми солнце с его черными лучами… Кто знает, что там, за границей черной зоны?.. А самолеты профессора Жуйживьома? Или облака? А копаться в земле и находить там всякую всячину? А слушать музыку?

Анжель закрыл глаза.

– Отдай мне Рошель, – попросил он. – Ты ее не любишь.

– Люблю, – сказал Анна. – Но я не могу любить ее еще больше. Не могу притворяться, будто мира вокруг меня не существует. Я отдам тебе ее, если хочешь. Только она не согласится. Ей надо, чтобы я все время думал о ней и жил только ею.

– А еще? Что еще она хочет? – спросил Анжель.

– Она хочет, чтобы весь мир вымер и высох. Чтобы все исчезло и остались лишь мы с ней. И чтобы я занял место Амадиса Дюдю, а она стала бы моей секретаршей.

– Но ты же ее разрушаешь, – тихо проговорил Анжель.

– Ты хочешь сам ее разрушать?

– Я бы не стал ее разрушать. Я бы ее даже не касался, а только целовал бы и обнаженную заворачивал в белую ткань.

– Женщины созданы совсем не для этого, – сказал Анна. – Они не подозревают даже, что в мире есть еще что-то. Мало кто из них об этом догадывается. Впрочем, то не их вина. Просто они боятся. Им и в голову не приходит, как много всего вокруг.

– А что же вокруг?

– Вокруг земля… – сказал Анна. – Можно лежать на земле, на песке, чтобы в голове было пусто и веял легкий ветерок. Можно ходить и смотреть по сторонам, и делать что-нибудь, строить каменные дома для людей, делать для них машины, давать им свет или что-нибудь еще, что каждый мог бы получить, – и они бы потом тоже могли ничего не делать, могли бы лежать на песке, на солнце, с пустой головой, и спать с женщинами.

– Ты сам то хочешь ее, то не хочешь, – сказал Анжель.

– Я хочу все время, но я хочу и всего остального тоже, – ответил Анна.

– Пожалуйста, не губи Рошель.

Анжель произнес эти слова с мольбой и дрожью в голосе. Анна провел рукой по лбу.

– Она сама себя губит, – сказал он. – Ты не сможешь ее остановить. Когда я ее брошу, она совсем сломается. Но если она тебя полюбит, то быстро восстановится. И будет почти такой, как вначале. Но потом она снова начнет себя губить и будет делать это вдвое быстрее. Ты не сможешь этого вынести.

– И что же?.. – спросил Анжель.

– А то, что я не знаю, как тебе быть. Она будет разрушаться, и скорость разрушения будет расти в геометрической прогрессии.

– Постарайся быть с ней гадким, – сказал Анжель.

Анна засмеялся:

– Не могу пока.